И с супружницей будущей Угрюма свел именно Боян. Угрюм, натура целостная, как-то в одночасье и без оглядки влюбился в деву, вот только его хватало лишь на то, чтобы столбенеть при виде своей лады. Младший, едва прознав про это, тут же взял девку в оборот и, исхитрившись, сумел свести этих двоих, а там и батюшку уговорить отправиться со сватовством. Ему тогда едва семнадцать исполнилось. Как ни странно, но жизнерадостная Синица и этот немногословный, злой и страшный в гневе муж составили хорошую пару. Но год назад беда случилась. Синица не смогла разродиться третьим ребенком и вместе с нерожденным сыном отдала богу душу, оставив Угрюма вдовцом при сынишке и дочке.
Добролюба на месте не оказалось, но нашлись трое из его ватажников, что на всякий случай оставались при хозяйстве. Град торговый, народу здесь в избытке, и люд тот самый многообразный, занятиями разными пробавляющийся. Лобное место никогда не пустовало: то в колодки кто закованный, то на виселице кто болтается, а каждую пятницу суды проходят, где провинившихся нещадно секут, жгут каленым железом и живота лишают. По-разному бывает, потому как лихого народцу хватает и укорот им давать нужно.
Как сообщили холопу, коего Смеяна отправила все разузнать, Добролюб должен появиться к обеду, потому как отправился по делам. Забот у него хватало, только успевай поворачиваться. Что-то уже нужно было грузить на корабль, который был нанят и принимал в свои трюмы закупленные товары. Вскорости ожидался караван с переселенцами, до его прибытия нужно закончить все приготовления, дабы оставалось лишь погрузить людей с их скарбом да и отчаливать. В зиму те места довольно суровы, поэтому затягивать с отплытием нет никакого резона, нужно обустроиться до наступления холодов.
Вот он. Высокий, статный, движется так, словно все время настороже и готов к нападению. Походка уверенная и мягкая одновременно, ну да, чисто котяра матерый и жизнью битый. Такого враз не срубишь, а, глянув, предпочтешь отойти в сторону, потому как опасностью от него веет за версту, и лицо безобразное тут вовсе ни при чем. Хм… А ведь не такое уж и безобразное, оно скорее… Растерянное. Эвон встал при входе, быстро осмотрелся и прямиком к ней. Что это? Походка. Она словно изменилась. Руки собственной жизнью живут, эвон пистоли ощупал, потом отдернул кисти да губами зашевелил, словно самого себя ругаючи. Тут и недовольство на челе легко различимо. Горе у нее, а вот глядючи на него, едва не прыснула, насилу сдержалась, но уголки губ все же слегка дрогнули. Заметил. Покраснел, словно девица. Ой, а чего это у нее щеки-то горят и сердечко забилось часто-часто? А в груди какой-то холодок прокатился…
— З… Гхм. Здрава будь, боярышня.
— И тебе… кхм… здравствовать, Добролюб. — Надо же, и у нее в горле перхает. Да что же это сегодня такое творится-то?! А то и творится, что слова прадеда из головы не идут. Нешто правда? Да, похоже, что-то такое есть.
— Мне мои хлопцы сказывали, искала ты меня. Так я вот… Ну… Внимаю.
Эвон даже растерялся. Интересно, он себя боится или ее? А может, о приличии печется, чтобы молодка глупостей каких не наделала по неопытности своей?
— Присел бы. Разговор к тебе имеется, а так только голову задирать.
— Не по чину мне рассиживаться с тобой за одним столом.
Вообще-то доля истины в том есть, и немалая, но с другой стороны, говорить приходится громко, так что и посторонние уши слышат. А к чему посторонним внимать то, чего они слышать не должны? Виктор все прекрасно понял, да и первые мгновения растерянности уж прошли, поэтому он легко согласился с требовательным взглядом и присел. Его дело — упредить. Не прислушалась — что ж, баба взрослая, мать уж, так что свой разум имеет. Да и чего ей, собственно, опасаться досужих разговоров, эвон за спиной стоят два дюжих холопа при оружии, эти честь госпожи соблюдут.
— Слушаю тебя, боярышня. — Ну, слава Отцу Небесному, хоть голос подчиняться стал, хотя холодок из груди никуда не делся.
— Не ведаю, слышал ли о том, что с мужем моим приключилось.
Как не слышал. О том уж сколько времени Астрань судачит, новость — уж и не новость, а так, старая сплетня. Не сказать, что он обрадовался тому известию, но и воспринял равнодушно. А с чего ему горем убиваться или сочувствием проникаться? Любви промеж них отродясь не водилось. Мало того, он точно знал, случись возможность — постарался бы схарчить его молодой боярич, да так, чтобы и косточек не осталось.
— Слышал, боярышня, — холодно ответил он. Вот о ком о ком, а о Бояне говорить — ну никакого желания.
— Свекор мой выкуп богатый тому разбойнику посулил, да тать отверг серебро.
— О том ведаю. Как и о том, что он грозился предать Бояна лютой смерти.
— Все так. Я хочу вызволить мужа.
Если вначале какая-то растерянность была и щеки алым полыхнули, то теперь голос тверд и в нем трепет слышится, и трепет тот к суженому относится. Щеки еще ярче вспыхнули, но на лике не замешательство, а тревога. И в глазах боязнь. Люб он ей. А чего ты, собственно, хотел? Чтобы по тебе она сохла? Дурень стоеросовый. Раскатал губу.
— А я-то тут при чем? — Хм. Резко как-то получилось. Так, спокойно. Ну да, хочет она мужу помочь, что же тут такого особенного, это ведь не повод так разговаривать с той, кто стоит выше тебя не на ступень, а гораздо выше. Эвон тебя куда решили услать, чтобы разум тебе не застило. — Ты прости, боярышня, да только это дело боярина Вяткина и рода его, ко мне касательства не имеющее. У меня своих забот полон рот. И людишек, за коих я ответ держу, в избытке.
— Боярин Вяткин сам отправился в Астрань, дабы нанять корабль да отплыть на поиски того разбойника, но с полдороги его развернул великий князь и повелел обратно в стольный град вернуться.
— Насколько мне помнится, у него есть и иные сыновья, так что найдется кому заняться делами семейными.
— Добролюб, нешто не понимаешь, что, пока они начнут действовать, времени минует много? Его и без того минуло изрядно. Тут каждый день на вес золота.
— Неужто хочешь, чтобы я в одиночку твоего суженого из плена вызволил? Так забот у меня полным-полна коробочка.
— Но того, что это тебе не по силам, не сказываешь?
— Мало ли о чем я не сказываю. Это не значит, что мне все по плечу.
Возмущению Виктора не было предела. Да, он любил Смеяну, любил всем сердцем и всем остальным, чем можно было любить, но вот так легко воспринять то, что его хотят отправить на явную смерть ради спасения другого, того, кто ей люб, он не мог. Не просто не мог — его трясло от злости на эту бабу. Вот поди и издохни, но доставь мне моего суженого-ряженого. Картина маслом, блин!
— Выкуп за Бояна обещан великий, — продолжала гнуть свое Смеяна. — Как сладишь дело, все то серебро твоим будет. Не сумеешь возвернуть его живым, только тело доставишь, — голос предательски дрогнул, — получишь половину. А если голову татя того с телом мужа моего — так и все сполна.
— Прости, боярышня, но серебра у меня в избытке и думами иными голова переполнена.
— Стало быть, добро, родом моим принесенное, вот так легко позабудешь?
— Добро, говоришь? Добра от рода Смолиных я видел немало, вот только счеты меж нами все уж разрешены, за все я сполна отплатил. Или еще какой должок припомнил воевода-батюшка? Так ты сказывай, я долги завсегда возвертаю, да сторицей.
Слова сквозь зубы цедит, и теперь она видит перед собой зверя лютого и непокорного. Не только она, эвон холопы напряглись и вперед подались, дабы случись что, упредить и за хозяйку вступиться. От Добролюба сейчас опасность исходит волной, ее руками пощупать можно — густая, как кисель у доброй хозяйки. Вепрь. Как есть Вепрь. Вот только нет в ней страха. Что это? Никак она им любуется? Дикий. Необузданный. Такой… Такой… Если кто с той задачей и справится, так только он. Прав старый Радмир. Тысячу раз прав.
— Гвоздь, Лунь, отойдите.
— Дак…
— Кому сказано.
Ого! Мы еще и гневаться умеем. А на личике — ни страха, ни растерянности. Настоящая внучка своего деда и дочь своего отца. «Что же ты мне поведать такого запредельного желаешь, чтобы уши чужие не слышали? — подумал Виктор. — А может, и мне того… Отойти, от греха подальше?» Что-то подсказывало, что сказанное ему может не понравиться. Уж больно решительный у боярышни вид. Опять же сорвался. Отец Небесный, сколько раз сам себе пенял на это — и снова-здорово!